МРАЧНЫЕ ЦВЕТА НОСТАЛЬГИИ

(Интервью с А.Тарковским)

– Фильм, Варшава, 1983, №40.

«Ностальгия» Андрея Тарковского не перестает вызывать огромный интерес. Это фильм интеллектуально богатый, сложный для восприятия, предполагающий различные интерпретации. Корреспондент «Монд» Эрве Жибер разговаривал с советским режиссером в Риме, где был снят фильм.

Эрве Жибер: О чем рассказывается в «Ностальгии»?

Андрей Тарковский: Мне бы хотелось объяснить, растолковать, что означает понятие «ностальгия». Я употребляю это слово в том значении, в котором оно употребляется в русском языке. Ностальгия по-русски – это смертельная болезнь. В фильме я старался показать типично русские психологические черты, в духе Достоевского, русский термин довольно трудно перевести. В нем есть что-то от сочувствия, жалости и даже еще больше: это – отождествление себя с другим человеком, сопереживание его страданиям, как своим собственным.

Э.Ж.: И кто же этот другой человек?

А.Т.: В принципе, им может быть кто угодно, но, разумеется, это чувство усиливается по отношению к кому-то близкому.

Э.Ж.: Кто страдает в вашем фильме и почему?

А.Т.: У меня трое героев: путешествующий русский поэт, его переводчица и итальянец, с которым они познакомились где-то в провинции. В фильме рассказывается о сочувствии русского человека итальянцу.

Э.Ж.: А итальянец у вас страдает больше, чем русский?

А.Т.: Мне кажется, что да. Но мне не хочется касаться подробностей, поскольку они относятся к содержанию фильма и не имеют решающего значения. Фабула фильма не столь уж важна – «Ностальгия» слеплена из иной материи. Я впервые в своем творчестве почувствовал, до какой степени фильм может быть выражением психического состояния автора. Герой выполняет здесь роль альтер эго режиссера.

Э.Ж.: Как вам удалось это?

А.Т.: Это не было заранее запланировано. Все произошло в процессе съемок, без моего осознанного участия.

Э.Ж.: Значит, об этом сознательно заботились актеры?

А.Т.: Не следует недооценивать актеров, но я не думаю, чтобы они были за это ответственны. Всё произошло вполне случайно. Просто то, что мне хотелось показать в фильме, неожиданно совпало с моим внутренним состоянием во время пребывания в Италии.

Э.Ж.: Каждому хорошо знакомы свои страдания. Каковы их источники у вас?

А.Т.: Это проистекает оттого, что человек слишком погружен в мир вещей материальных. «Прогресс» в этой области шагает семимильными шагами по сравнению с развитием духовным. Но человек не отдавал себе в этом отчета.

Э.Ж.: На каких принципах вы основываете свое право говорить о человеке обобщенно?

А.Т.: Вообще существует такая склонность говорить о других больше, чем о себе, думать больше о других как в смысле позитивном, так и негативном. Человек вообще-то довольно равнодушно относится к собственной судьбе. Эгоизм – это не любовь к самому себе. Совсем наоборот. Мы начинаем задумываться о самих себе довольно поздно. Однако рано или поздно необходимо отдавать себе в этом отчет.

Э.Ж.: А что же мешает?

А.Т.: Необходимость соприкасаться с материальной стороной жизни. Не все могут понять, что человек живет также и жизнью духовной.

Э.Ж.: Как вы ощущаете эту духовную жизнь?

А.Т.: У меня нередко возникает чувство, как будто кто-то держит меня за руку и ведет. Это чувство не имеет ничего общего, например, со страхом, – оно, скорее, приносит облегчение, безопасность, уверенность, оно близко неведомому мне до сих пор ощущению счастья. Оно вырывает из состояния опустошенности, растерянности, одиночества.

Э.Ж.: Чем для вас является чужая страна, чужбина? Равнозначна ли она для вас изгнанию, всей мифологии изгнания?

А.Т.: Я не нахожусь в изгнании. Я приехал в Рим, чтобы снять свой фильм. У меня подписан контракт с итальянским телевидением РАИ.

Э.Ж.: Как воспринимаются ваши фильмы в Советском Союзе?

А.Т.: Существует мнение, что они трудны для восприятия. Об этом говорил, например, Сергей Бондарчук во время пресс-конференции в Италии. Однако молодежь смотрит мои фильмы с огромным интересом.

Э.Ж.: Почему вы выбрали именно Италию?

А.Т.: Я был в Италии много раз, хорошо знаю кинематографическую среду и возвращение сюда показалось мне чем-то естественным. Кроме России, это единственная страна, в которой я себя хорошо чувствую. Мне трудно это объяснить. Я думаю, что это связано с определенными особенностями жизни в Италии. Здесь даже хаос личностен, индивидуален. Нет «метафизичности» нордических стран. Ближе всего мне восточное равнодушие к вопросам материальным. В духовном смысле Восток благодаря своим традициям и культуре гораздо ближе Правде, чем Запад.

Э.Ж.: Италия очень часто присутствует в русской литературе...

А.Т.: Сама атмосфера Италии побуждает к творчеству. Благотворное влияние оказывают культурные традиции страны. Может быть, правда, я несколько заблуждаюсь, – ведь я не у себя дома. Многие мои итальянские друзья довольно тяжело переносят пребывание в Риме и стараются делать всё возможное, чтобы жить «поближе к природе». Однако я не воспринимаю жизнь в Риме, как жизнь в огромной метрополии, такой, как Москва или Париж. Рим – это не то, что, например, Милан. Этот город «отягощен» своим прошлым, здесь можно найти следы всех минувших эпох. Не хочу, тем не менее, утверждать, что присутствие или отсутствие прошлого является проклятьем или, наоборот, благодатью.

Э.Ж.: Когда Исаак Бабель увидел Неаполитанский залив, он воскликнул: «Это – рай!» Но за пределами России его талант терял свою жизненную силу. В одном из писем он признавался: «Для того, чтобы писать, мне нужен снег и пролетариат...»

А.Т.: Я прекрасно понимаю, несмотря на то, что Гоголь написал в Риме «Мертвые души». Он горячо любил Италию и неоднократно просил у властей разрешения остаться в Риме навсегда, объясняя свое желание состоянием здоровья и суровостью русского климата. Пушкин также мечтал работать за границей, но царь не позволял. А вот Бунин, хотя и тяготился положением изгнанника, больше того – страдал от этого чрезвычайно, лучшие свои рассказы написал в Париже и Грассе. Да и кто сказал, что мы должны жить на этом свете лишь для того, чтобы получать одни удовольствия? Это наивно, да и неверно.

Э.Ж.: Географическая перемена места пребывания в вашем случае, вероятно, должна была повлечь за собой перемены даже в таких элементах, как колорит и фактура образа...

А.Т.: Я пользуюсь репутацией пессимиста. Когда я посмотрел снятый здесь собственный фильм, то как-то проникся его грустной тональностью, его мрачным настроением. Но «Ностальгия» не является выражением пессимизма, поскольку в ней не говорится о проблемах материальных. Нет в фильме и столь характерных для Италии черт веселости, радости. Ему можно предъявить обвинение в нетерпимости. Это, пожалуй, будет справедливо, так как весельчаки раздражают меня, я не могу их выносить. Только чистые душой люди имеют, по-моему, право на радость, то есть: старики и дети.

Э.Ж.: По вашим фильмам видно, что ваша склонность к метафоричности сохраняется до сих пор.

А.Т.: Вся наша жизнь является одной большой метафорой от начала до конца. Всё, что нас окружает, – метафора.

Э.Ж.: Как, однако, в ваших фильмах осуществляется присутствие реальности, ирреальности и вас самого?

А.Т.: Невозможно создать нечто несуществующее. Всё есть реальность, и мы, к сожалению, не можем от нее оторваться, отмахнуться. Мы можем выражать себя лишь посредством реально существующего мира – всё равно как: при помощи поэтических образов или через описательность. Что касается меня, я выбрал метафоричность. Я акцентирую – именно метафоричность, а не символику. В символе всегда заключен определенный смысл, это – интеллектуальная форма, в то время как метафора – это образ. И этот образ наделен теми же самыми характерными чертами, что и мир, который он представляет. В отличие от символа, метафора не несет в себе определенного значения.

Э.Ж.: Не старались ли вы воссоздать в своем фильме настроение, климат, атмосферу своей родины?

А.Т.: Что-то в этом роде произошло, многие обратили на это внимание. Я неожиданно окружил себя вещами, напоминающими мне мою родину.

Э.Ж.: А что означает стоящая здесь фотография собаки?

А.Т.: Это русская собака. Собака, которая живет у нас в семье. Она осталась в Советском Союзе вместе с моим сыном и тещей.

Э.Ж.: Вы смотрите на эту фотографию с такой любовью...

А.Т.: Конечно. Только не знаю, хорошо ли это. Я понимаю, что это скорее слабость. Но, может быть, моя слабость и есть моя сила? Мы так мало знаем о нашей душе, мы как бездомные, заблудившиеся собачонки. Когда мы разговариваем о политике, искусстве, спорте, любви к женщинам, мы чувствуем уверенность в себе. Но стоит нам обратиться к теме духовности, как сказывается отсутствие опыта, что ли. Мы становимся похожими на людей, которые не знают, что по утрам следует чистить зубы. Возвращаясь к «Ностальгии», я бы сказал, что в фильме заключена ностальгия по духовности.

Э.Ж.: Говоря о душе, вы подразумеваете под этим некий вид скульптуры, которую человек обязан лепить в течение всей своей жизни?

А.Т.: Человек не должен ее лепить, он должен ее раскрывать. Душа ведь изначально дана каждому так сказать в готовом виде.

Э.Ж.: И последний вопрос: каким животным вы хотели бы стать?

А.Т.: Очень трудно вообразить себя животным. Однако, если быть им, то я бы хотел быть животным, наименее приближенным к человеку. Я не люблю романтизм и поэтому не скажу, что хотел бы быть орлом или тигром. Вероятно, я бы хотел быть зверем, приносящим как можно меньше зла. Наш пёс Дарк, например, чрезвычайно «очеловечен»: понимает слова, у него человеческая эмоциональность и впечатлительность. И это, по-моему, приносит ему много страданий. Когда я уезжал из дома, он даже не взглянул на меня...

Перевод В.Бурякова